М.Дмитриев: Опишу наружность Батюшкова. Он росту ниже среднего, почти малого. Когда я знал его, волосы были у него светло-русые, почти белокурые. Он был необыкновенно скромен, молчалив и расчетлив в речах; в нем было что-то робкое, хотя известно, что он не был таков в огне сражения. Говоря немного, он всегда говорил умно и точно. По его скромной наружности никак нельзя было подозревать в нем сладострастного поэта: он был олицетворенная скромность. По рассказам о Богдановиче он напоминал мне его своим осторожным обращением, осторожным разговором и наблюдением приличий. Странно, что и Богданович в своей Душеньке [1] [«Душенька» – шутливая поэма И. Ф. Богдановича (1743–1803).] тоже не отличался тою скромностию, которую показывал в своей наружности. Впрочем, все, знавшие Батюшкова короче, нежели я, утверждают, что эти сладострастные и роскошные картины, которые мы видим в его сочинениях, были только в воображении поэта, а не в жизни.
О, память сердца! Ты сильней Рассудка памяти печальной И часто сладостью твоей Меня в стране пленяешь дальной. Я помню голос милых слов, Я помню очи голубые, Я помню локоны златые Небрежно вьющихся власов. Моей пастушки несравненной Я помню весь наряд простой, И образ милый, незабвенный, Повсюду странствует со мной. Хранитель гений мой - любовью В утеху дан разлуке он; Засну ль?- приникнет к изголовью
Всех позже узнал я из наших поэтов незабвенного Константина Николаевича Батюшкова. Он был всех умнее, всех скромнее и всех ученее: можно ли было вообразить то жалкое состояние, то отсутствие всех способностей, в котором суждено ему было провести большую часть своей жизни и дожить до старости, лишенным ума и почти сознания! [130] [130 В середине 1822 г. у Батюшкова усилились признаки душевного расстройства. С февраля 1823 г. и до конца жизни он находился под неусыпным присмотром врачей и родственников, проживая в 1828—1833 гг. в Москве, а затем в Вологде – в почти полной самоизоляции от внешнего мира]. Неисповедимы судьбы человека!
